Дата: 26.06.2012

Из воспоминаний очевидца

Когда жители Чаус узнали, что неприятельские войска уже под Могилевом, что, после сражения, наши войска отступают, то многие начали думать и совещаться о побеге в соседнюю Черниговскую губернию. Мне было тогда 11 лет, но я живо помню, как однажды вечером, при закате солнца, находясь за заставой, мы услышали какой-то отдаленный гул и, приложив ухо к земле, удостоверившись по перерывистым раскатам, что это были пушечные выстрелы; действительно, то было сражение при деревне Салтановке, близ Могилева.

Вскоре затем через Чаусы потянулись наши войска. Когда появился в городе последний отряд казаков под начальством  полковника Сысоева, зажегшего вечером казенный провиантский магазин с хлебом, чтоб не достался неприятелям, то отец мой, а с ним вместе и другие из чиновных жителей, отправились к нему с просьбой о выдаче им пропускных видов для свободнаго проезда в Черниговскую губернию, куда уже за несколько дней раньше отправлены были из города казначейские дела и книги,  казенные деньги.

…Проехав верст 40, обоз остановился на ночлег в имении княжны Мурузи, где управляющий был знаком моему отцу. Здесь мы были поражены ужасом при известии, что все мосты и переправы на реках, через которые нам следовало переезжать, сожжены казаками при их отступлении.  До полуночи наши кочевники не спали, думали, передумывали и на общем совете решили тем, что лучше возвратиться восвояси, и ожидать своей участи.

В самую полночь мы приблизились к городу Чаусы, в котором кой-где еще мелькали огоньки, а при въезде в заставу услыхали песни и говор шатавшейся по улице толпы пьяного народа, которая тотчас окружила нас. Но, узнав, что это возвращаются свои горожане, отошла от нас и пошла своей дорогой. По приезде нашем в дом, в котором оставался семидесятилетний дворовый наш человек, мы узнали, что в городе вечером того дня разбито было чернью несколько еврейских кабаков, и водкою она вдосталь попользовалась.

Не успели в доме опомниться после дорожных треволнений, как, в седьмом часу утра, прибежал к нам в страхе  домашний наш фактор Неух с известием: «что французы сейчас вступили в город и расположились биваками на торговой площади, гремя своими саблями и ружьями; что пришло их несметное число, и такие все страшные, что наши израили попрятались и лежат под бебухами (под перинами); т.к. лавки все заперты, и в рынке, где бы можно было достать белаго хлеба, которым французы питаются, нет ни души, то им всем на другой день придется околеть с голоду».

Весь день этот у нас ворота были на запоре, и никто из домашних не смел показаться на улицу; вечером того же дня мы услышали сильный стук и звук оружия у ворот нашего дома. Сопротивление было немыслимо, и лишь только отодвинули задвижку у калитки, как 5 вооруженных французских кавалеристов вошли в дом, гремя шпорами и саблями. В это время в комнатах зажгли огонь. Брат мой и сестра до того были испуганы звуком оружия, что разбежались и попрятались кто куда мог, исключая меня, как более взрослаго.

Непрошенные гости наши, которых мы встретили со страхом, обошлись с отцом моим, как с духовным лицом, вежливо. Старший из французов – с виду офицер, – осмотрев все комнаты и не заметив ничего привлекательнаго и лакомаго, потребовал выдачи ему домашняго скота, коров и лошадей; когда же отец мой объяснил ему, что весь скот забран и угнан последним отрядом казаков, то офицер ограничился приказанием изготовить им к завтрему обед и прислать его в еврейский трактир, где французы квартировали.

Один из них сидя на стуле, привлек меня к себе, и спросил, не желаю ли я вступить к ним в службу; ответом моим было бегство в сад. На другой день, заказанный обед, о котором матушка моя усердно похлопотала, был отослан, по назначению, в трактир, но когда прислуга возвратилась с пустой посудой, то не оказалось на лицо 5 серебряных ложек: вероятно, любезные воины оставили их себе на память. Мать моя крайне огорчена была этой покражей и хотела тотчас же послать за ними, но отец отговорил.

Через несколько дней, во время нашего обеда, вошел пожилой человек в военном мундире, при сабле, и произнес по-польски «хлеб да соль». Мать моя, из вежливости, пригласила его к столу; когда он сел и взглянул на маленьких детей, то, заплакав, сказал: «Я оставил дома жену, детей; Бог знает, увижу ли я их когда-либо? Меня взяли и погнали насильно. Заприте, сударыня, ворота и не пускайте из нас никого, потому что один идет от Бога, а другой от черта»; этими немногими словами высказано было многое.

Пребывание неприятельских отрядов было у нас непродолжительно; они сменялись часто одни другими; тут были и французы, и саксонцы, и вестфальцы, и поляки. Квартир в домах они не занимали, но располагались биваками на площадях и лугах близ реки, где по временам производили свои ученья и маневры.

Главныя же силы неприятельские с их маршалом сосредоточены были в губернском городе Могилеве и его окрестностях. Не могу сказать, чтобы эти отряды занимались грабежом и насилием; этому обязаны мы были, как мне впоследствии было объяснено, временному тогдашнему военно-польскому «ржонду», который составлен был из ксендзов, знатнейших помещиков и чиновников римско-католического исповедания. Вернее же сказать – боязни самого ржонда потерпеть нападения от своих крестьян православнаго исповедания, которые в военное время могли восстать против своих неправо-славных помещиков и ксендзов.

Обхождение вельможных и ясневельможных панов, завладевших в городе и уезде всею администрациею, отличалось надменностью. Я видел многих из них в их национальных старинных польских кунтушах с вылетами, т. е. в кафтанах с откидными за плечи, разрезными рукавами, в конфедератках и при саблях. Господство их, впрочем, было непродолжительно: когда пронесся слух, а появившиеся затем военные реляции подтвердили его – что Наполеон выступил из Москвы, – вельможные паны упали духом, повесили носы, и тотчас же сняли свои национальные кунтуши и сабли.

Наступила глухая осень. Радостные вести о поражении неприятеля летели одна за другой. В октябре месяце появились передовые отряды казаков; снова потянулись полки наши, с музыкой, песнями и барабанным боем; все в народе ожило и встрепенулось.

Дядя мой, Корженевский, бывший до нашествия французов исправником, не помню, кем-то из генералов был назначен временным начальником города и уезда, с письменным приказанием отобрать у поляков оружие, которое имелось у них в домах, как в городе, так и уезде. Правители же бывшего французского муниципалитета заранее улизнули.

Вслед за войсками, когда установилась зима, чрез Чаусы потянулись многочисленные обозы с мешками сухарей, овса, и прочими запасами для продовольствия войск, и следовали по направлению к Могилеву, а оттуда к Витебску. Между тем, в Могилеве восстановлен был прежний порядок и управление губерниею вручено было губернатору, графу Дмитрию Александровичу Толстому, к которому не раз возил меня отец, когда тот приезжал в имение свое, Еловое, близ города Чаус.

Что происходило во время пребывания французских войск в Могилеве – мне неизвестно; слыхал только, что тамошнее духовенство, имея во главе епископа Варлаама, присягнуло Наполеону; Варлаам по суду был лишен святительскаго сана, с низложением в простой монашеский чин, и сослан в монастырь в Минскую губернию.

 А.М.РОМАНОВСКИЙ,

1876 г. июля 20-го дня г.Петрозаводск.

(«Русская старина», 1877, т. 20).

(Подготовил В.КРИЖЕВИЧ).